С Мартовского фестиваля

[DeUmbridge]

Название: Внутри
Автор:  Umbridge
Бета:  Becky Thatcher
Размер: мини, 2 529 слов
Фэндом: Bleach
Пейринг | Персонажи: Айзен Соуске/Акон
Категория: слэш
Жанр: ангст, драма
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: не мое, да и ни к чему мне
Краткое содержание: Коматозники продолжали умирать. Рано или поздно сердце останавливалось у всех. Кроме одного
Предупреждение: АУ, вскрытие, в некотором роде некрофилия
Примечания: Фанфик был написан на Мартовский фестиваль

Внутри

«Реакция на боль отсутствует, реакция зрачков на свет отсутствует, сознания нет». Диагноз «атоническая кома» мгновенно исключал их из команды живых, переводил в разряд будущих мертвецов, невидимых и больше не нужных никому.

Кроме Акона.

Он изучал перед сном их истории болезни, взломав архив Токийского исследовательского центра. Он вставал по сигналу будильника три раза за ночь: в двенадцать, в два и в четыре.

Каждый раз как под копирку. Садился на кровати, расправлял измятый халат, закуривал. Пепел сыпался на колени, Акон стряхивал его и снова затягивался. Потом тер глаза, долго откашливался и, затушив окурок, выходил на ежедневный осмотр. Тайный осмотр — никто в Токийском исследовательском центре при Центральном бюро наказаний, или как его еще называли, Стране мертвых, не знал об этом. Вне Страны мертвых тоже — Акон тщательно следил, чтобы его секрет не просочился в Большой мир за пределы стен лаборатории

Акон заходил в каждую из палат реанимационного отделения, уточнял анамнез, расписанный на прикрепленной к спинке кровати карточке. Тщательно изучал и заносил показатели — кардиограмма и энцефаллограмма — в планшет. Не доверял бумаге.

Затем сравнивал данные и тем, у кого шансов было больше, делал уколы.

Раз за разом он пытался вернуть им жизнь, изобретая все новые и новые препараты. Но пациенты-преступники умирали, так и не проснувшись.

Неудачи бесили Акона— состав каждый раз выходил несовершенным. Иногда он даже начинал думать, что занимается бесполезным делом, что людям суждено умирать и это закон. Но потом снова принимался за исследования и опыты, просиживая долгие часы в лаборатории при морге, создавая, пробуя и проваливаясь. Вставал среди ночи, курил, потом поднимался в реанимационное отделение, мимо дежурной медсестры, которая обычно дремала. Акон, неотъемлемая часть патологоанатомического отделения и морга, невидимый для всех, как те, на ком он испытывал лекарства, ни у кого не вызывал подозрений.

Коматозники продолжали умирать. Рано или поздно сердце останавливалось у всех. Кроме одного.

Пациента под номером сто, дело номер одиннадцать, фамилия и имя — Айзен Соуске, Акону привезли для вскрытия, как привозили всех.

В тот день Акон с большим интересом прочитал статьи его обвинительного заключения. Организация террористических актов, в результате одного из которых половина Каракуры оказалась в руинах, массовый гипноз, создание секты, мошенничество в особо крупных размерах. Прекрасный экземпляр. Однажды утром в камере не встал со своей койки и отправился в Страну мертвых. А когда приборы показали остановку сердца — Айзен оказался в морге, в мире Акона.

Он не верил в сверхъестественное, но верил в научную интуицию. Пациент под номером сто привлек его, чем именно — сложно было сказать. Как будто позвал, очень громко — странно, что никто больше не услышал.

Акон забрал его из морга в лабораторию, сделав пометку о кремировании. И вскрыл в тот же вечер, уверенный неведомо почему, что найдет внутри нечто важное.

И не ошибся — сердце Айзена билось, хотя ни один прибор не отмечал сердцебиения. Акон едва не выронил сигарету прямо в раскрытые лоскуты кожи, когда увидел, как сокращается сердечная мышца. Еще не веря себе, он наклонился над лицом Айзена, приподнял веко, большим и указательным пальцами сжал глазное яблоко. Влажные оболочки не поддались, зрачок оставался круглым, радужная оболочка яркой — неоспоримые доказательства жизни.

Акон выпрямился над Айзеном, с трудом преодолевая волнение — тот смотрел на него широко распахнутыми глазами, словно видел и мог понять, кто перед ним.

Да, Айзен определенно не был мертвецом. Но почему никто не заметил этого?

Акон стащил с рук перчатки, вытер влажные ладони о халат. Собственное сердце колотилось в груди, желудок крутило от волнения и возбуждения. Такого сильного, что в паху было больно. Руки дрожали, и Акон глубоко затянулся.

Только что он узрел чудо, которое искал с тех пор, как начал осознавать себя. Чудо, ради которого существовал.

Докурив, Акон затушил окурок и снова надел перчатки. Рано, слишком рано он позволил себе радость. Возможно, мозг мертв, а реакция глаза — всего лишь обман зрения, вызванный недосыпом и сигаретами . Акон снял показания энцефалографа. Экран напоминал изрисованный ребенком лист бумаги, изогнутые линии, словно строчки на ткани, закрывали темный фон. Мозг функционировал, теперь Акон не сомневался в этом.

Закончив вскрытие, зашил разрез и оставил Айзена на столе, накрыв простыней. В тот день он пропустил обход, лег спать, и ему снилось сердце, темно-бордовое, живое, оно билось в руках, вызывая дрожь и жар. Разговаривало незнакомым, мягким голосом, приводило в ужас, доводило до исступления. И когда Акон очнулся, тяжело, как будто и не спал вовсе, а бредил, на белье остались влажные пятна спермы. Он сел на узкой кровати, накинул на голые плечи одеяло, пытаясь унять озноб. Оглядел свою комнату, словно видел впервые, свое тело — хрупкое и жалкое. Голос в голове смеялся над ним.

А утром следующего дня Айзен ждал его, обнаженный, полностью открытый, но по-прежнему не разгаданный. Акон включил диктофон и продолжил осмотр. Тело, которое он вскрывал вчера, которое совершенно точно было холодным и жестким, сегодня стало мягким и живым. Проговаривая заключение вслух, Акон не верил собственным словам.

Курить хотелось нестерпимо, чтобы успокоиться, привести мысли в порядок. Акон нащупал в кармане пачку сигарет, выбил одну и наконец затянулся — дым наполнил легкие, ударил в голову. Пришлось прерваться, чтобы не упасть С трудом заставив себя отойти от прозекторского стола, Акон вспомнил, что у него уже сутки во рту не было ни крошки.

«Надо поесть», — думал он рассеянно, роясь в шкафу в поисках чего-нибудь съестного. В ящике для инструментов обнаружились энергетик и пачка крекеров, и пока Акон, расправляясь с импровизированным завтраком, все время смотрел на лежавшее на столе тело. Нет, не тело. Айзен был чем-то большим, чем просто телом. Выживал вопреки логике и показателям приборов. Пойми, в чем тут дело, и выведешь формулу вечной жизни.

Акон ухмыльнулся.

— Проверка шва, — проговорил он в диктофон, и снова подошел к Айзену.

Продолжая описывать каждое свое движение, он провел рукой там, где вчера после первого вскрытия торчали грубые медицинские нитки. Но шва не было. Ни следа, ни шрама — ничего.

Акон снял перчатку и снова коснулся кожи — она была гладкой, горячей. Слишком горячей, как будто изнутри грело что-то.

— Что-то, — произнес он вслух, наклонился и прижался ухом к груди, наплевав на трубки, на приборы, на измерения. Сердце билось ровно, сильно и оглушительно громко.

Тогда Акон снова вскрыл грудную клетку и брюшину, измерил, осмотрел каждый орган.

— Край печени на уровне реберной дуги по среднеключичной линии. Желудок и петли кишечника умеренно вздуты, — говорил он, раздвигая толстые трубы тонкого кишечника. Все было в идеальном состоянии и не работало.

Ночью он решил не ложиться. Хотел пронаблюдать, регенерируют ли ткани, если не зашивать. Сел рядом с прозекторским столом, положил рядом диктофон и планшет. Акон был готов ко всему — к любому чуду, к любому невероятному открытию. Он был счастлив, впервые он не был одинок — как будто Айзен говорил с ним, не произнося ни звука, как будто они знали друг друга задолго до встречи и могли дать друг другу нечто важное.

Время тянулось медленно. Акон ждал. Избегая смотреть на грудь и брюшину, разглядывал лицо Айзена, красивое, мягкое, беспредельно спокойное. Оно притягивало, вызывая смутное, тянущее напряжение в паху, гул в голове. Неподвижное созерцание убаюкивало, утягивало в тягучий полусон, полный смутных и возбуждающих картинок. Акон знал, что Айзен по-прежнему лежит перед ним, разрезанный от горла до паха. Но одновременно Айзен вставал, наклонялся к нему, перебирал пальцами его волосы. Акону казалось, что тот хочет понять, как проще добраться до его мыслей.

Проснулся Акон вдруг, резко, и едва не ударился лицом о стол. Проснулся, уверенный, что сотрудники Страны мертвых собираются забрать тело номер сто.

— Нет, — крикнул он, и только услышав собственный голос, понял, что кричит. Страх, давящий, гадкий, сдавил горло. Взглянув на разрез, Акон увидел, что регенерация уже закончилась. На груди Айзена не осталось никаких следов вскрытия.

* * *

Акон родился обычным, неотличимым от других. И потому особенно не любил компанию подобных себе. Не из высокомерия, а из банального самосохранения — не потеряться среди таких же безликих, как он — Акон жил один, с наслаждением коверкая свое тело, и не испытывал потребности в близости.

Но теперь, когда перед ним был источник тепла и жизни, он почувствовал себя связанным с Айзеном, нужным ему. Он изучал эту странную перверсию без ужаса или отвращения, погружаясь в нее все глубже.

Рассматривал Айзена, поддаваясь мучительной потребности прикасаться к нему, массировал его тело, вялые мертвые мышцы, не надеясь на отклик. За пять дней он изучил тело Айзена настолько тщательно, с такой болезненной педантичностью, что мог бы нарисовать каждый орган, каждую его часть по памяти.

Он пытался вызвать реакции, использовал электричество и магнитные поля, но ничего не добился. Наговаривая результаты исследований, он разговаривал с Айзеном, рассказывал ему все о нем, и немного о себе.

На шестой день бесплодных усилий Акон решился.

Предполагал, как подействует на Айзена инъекция гибрида адреналина и алпростадила, но все же решился, и ради него, и отчасти ради себя.

Набрав в шприц лекарство, он еще несколько минут выжидал, собирался с духом, долго искал сигареты, но так и не нашел. Наконец, плюнув на поиски, бережно убрал простыню, которой накрывал тело. Айзен смотрел на него прямо и бессмысленно.

Акон коснулся пальцами в перчатках его ресниц. Провел до переносицы, на которой остались следы от очков — эта подробность отчего-то взволновала его. И дальше — по носу, по губам. Акону показалось, что губы у Айзена теплые, как и все тело. А может быть, это и правда было так.

Он надавил, и губы раздвинулись, открывая белые зубы — кривой, почти глумливый оскал. Болезненное возбуждение снова вернулось. Акон провел по его груди, вдоль живота, гладкого и твердого, до лобка. Сжал в ладони мягкий пенис, приподнял, и, взяв с металлического подноса шприц, ввел препарат под мошонку.

Впервые Акон точно не знал, чего хочет добиться. Смутные, возбуждающие образы не давали ему сосредоточиться. Он следил за показаниями энцефалографа с тревогой, волнением и надеждой.

И вдруг подумал: « Не проще ли отступить, отказаться, пока не поздно». Внезапный, липкий страх сдавил грудь, уверенность, что все закончится плохо, накатила, и прошла также неожиданно, как появилась.

— После введения препарата адреналина с алпростадилом у номера сто наблюдается эрекция, — произнес Акон, осматривая тело. Потер место укола, коснулся налитой пунцовой головки. Через перчатку чувствовалось тепло кожи, на латексе осталось мутно-белое пятно смазки. Возбуждение, тяжелое, тянущее, мучительное, окутывало его. Акон хотел успокоить свое любопытство, еще один раз.

Он с треском стянул с руки перчатку. Гладкая плоть легла в ладонь. Сжав пальцы, провел вверх и вниз, на мгновение прикрыл глаза.

— Очередная форма самоудовлетворения, всего лишь, — вслух проговорил он.

Если ты становишься другим, твоя мораль мутирует вместе с тобой. Никто ничего не узнает. Он спустил форменные брюки вместе с бельем, скинул ботинки. Хотелось подрочить, но Акон пока не касался себя.

Он оперся на металлический стол ладонями, подтянулся, встал на колени на скользкую поверхность. Теперь Айзен лежал под ним, беспомощный и обездвиженный. Но Акон чувствовал, что даже такой Айзен управляет им.

Не чувствуя металлического холода под коленями, Акон медленно опустился, раздвигая ягодицы пальцами, и когда головка коснулась отверстия, выдохнул. Это был первый его раз, впервые он трахался с кем-то, в ком было сердце.

Акон часто и тяжело задышал, и еще через секунду опустился полностью, содрогаясь от наслаждения и боли. Яйца ныли, и Акон принялся ласкать себя, подгоняя движения руки под движения бедер. И, только наткнувшись на неподвижный взгляд Айзена, запоздало пожалел, что не видит сейчас показаний энцефалографа.

Он кончил за несколько минут, так сильно, что на мгновение перестал соображать. Ощущение заполненности, целостности затопило его, едва не опрокинув навзничь, восторг, не свойственный ему, ударил в голову, и Акон засмеялся. Звук собственного смеха привел его в чувства. Все кончилось в одну секунду — восхищение, освобождение, радость.

Ноги затекли, Акон понял это, только когда выпрямился, чтобы слезть.

Теперь, когда не было внутри ни тепла, ни удовольствия, он почувствовал себя больным.

Бросив одежду на полу лаборатории, он поплелся в душ. Сейчас, как никогда раньше, собственное тело казалось Акону чужим.

Он всю жизнь пытался прийти к согласию с ним, обжить его, как дом обживают жильцы. Импланты под кожу, платиновые кольца в соски — все это не помогало. Но несколько минут назад, в момент оргазма, он первый раз действовал заодно со своим телом, принял его. То, что поддерживало в Айзене жизнь, оживило ненадолго и его самого.


Он вытерся, оделся, вернулся в лабораторию, уточнить результаты записи. Картина, которую давал прибор, показывала с очевидностью — Айзен переживал сексуальное возбуждение, практически такой же силы, как сам Акон. Он ожидал этого, но все равно потрясение было слишком сильным. Не отключая приборы, Акон накрыл Айзена простыней. Не мог смотреть на него, не мог, но слишком сильно хотел.

Прогулка в Большой мир на седьмой день стала последней попыткой спастись. Акон заставил себя выйти за сигаретами. Он давно не покидал пределы Страны мертвых и сейчас вдруг осознал, что должен выйти, иначе останется тут навсегда, привязанный к прозекторскому столу.

Мир вне Исследовательского центра поразил его. Токио изменился. Никогда раньше Акон не чувствовал себя настолько чужим здесь. Оглядываясь, рассматривая людей и улицы, он с едва различимым сожалением признал, что прощается с ними.

А вернувшись к себе, понял, что испытывает облегчение. Что не видит никакого смысла в городе за стенами Центра и был бы рад, если бы кто-нибудь уничтожил Большой мир. Может быть, даже он сам.

Он так спешил вновь запереться в лаборатории, что едва перевел дух, когда дверь за ним закрылась. Торопливо подошел к столу, прижался ухом к груди Айзена и только тогда по-настоящему успокоился.

На седьмой день Акон почувствовал, что исследование подходит к концу. Он делал вскрытие тела номер сто дважды и больше не видел в этом необходимости. Но сейчас, прикоснувшись к нему, передумал — надо провести процедуру еще раз. Потому что сегодня он готов.

Захватив рукоять секционного ножа в ладонь, Акон сделал разрез брюшком лезвия от подбородка до лобка, обходя пупок. Надрезал брюшную стенку, и, потянув за кожный лоскут, освободил брюшную полость и грудную клетку. Теперь оставалось совсем немного, привычные термины соединялись один с другим, описывая четко отлаженный, много раз повторенный процесс.

Малый нож звякнул о лоток, теперь нужно было взять тот, что побольше. Хрящи захрустели, когда Акон одним рывком разрезал их, сначала справа, затем слева. Ребра поднялись белыми тонкими пальцами, открывая сердце.

Наконец-то оно было перед ним, как на ладони, ничем не защищенное.

Именно тогда Акон увидел это. Небольшой камень прямо под сердцем поблескивал, словно черный глаз. Акон потянулся к нему. А когда коснулся, сразу понял — надо было дозреть, дорасти, чтобы найти его. Оно меняло Акона каждый день, приближая к себе. Оно выбрало его, и не собиралось отпускать. Он улыбнулся и вытащил камень из-под сердца.

Камень несколько секунд послушно лежал на ладони, а потом начал нагреваться сильнее и сильнее. Он размягчался, стекал между пальцами, по ладони, разрастаясь, обволакивая кисть, плечо, и следом — все тело.

Акон не боялся. Он понимал — так и должно быть, ради жизни вечной. Ноги не держали, и он упал на колени, а потом завалился на бок. Все тело горело. Он бился и корчился в потоках тепла, позволяя камню забраться внутрь себя. Он оставался в сознании до тех пор, пока темная прозрачная масса не запечатала рот, нос и глаза. И когда боль исчезла, он понял, что не умрет никогда.


* * *

Айзен провел пальцами по шраму на груди. Еще почти час сила хогиоку позволяла ему регенерировать, но теперь все, процесс завершился. Он накинул на плечи больничный халат Акона, нащупал в кармане сигареты. Брюки были коротковаты, но это ничего. Он обыскал комнату Акона, обнаружил там деньги и документы.

Сигареты смялись, но их по-прежнему можно было курить. Айзен глубоко вдохнул дым, грудь сдавило, и откашлявшись, он улыбнулся.

Как все же приятно снова стать человеком! Простым смертным. Долго же пришлось ждать, пока хогиоку найдет замену и отпустит его. Айзен взглянул на прозекторский стол.

Акон лежал на его месте, голый, неподвижный и жалкий. В нем тлела жизнь, и Айзен точно знал, каково это — полуявь, полусон. Чувствовать все, продолжать жить через боль и ужас.

Айзен закрыл Акона простыней и вышел, погасив свет. Ему предстояло начать все заново, в новом большом мире.


Название: Красота
Автор:  Umbridge
Бета:  Becky Thatcher
Размер: мини, 1 103 слова
Фэндом: Bleach
Пейринг | Персонажи: Аясэгава Юмичика/Иноуэ Орихиме
Категория: гет
Жанр: романс, ПВП
Рейтинг: R
Дисклеймер: не мое, да и ни к чему мне
Краткое содержание: Красота бывает разной
Примечания: Фанфик был написан на Мартовский фестиваль

Красота

Орихиме встречает Аясегаву Юмичику, когда возвращается домой с работы. Солнце уже садится, в черных тенях тонут и дом, и вся улица, и только вверху, у крыш еще лежат полосы розового света. Аясэгава-сан стоит у двери, положив руку на рукоять меча.

— Аясэгава-сан! — Орихиме зовет его, и Аясэгава-сан оборачивается, оглядывает ее с головы до ног, как будто что-то проверяет. Орихиме ловит его взгляд и думает, что Аясэгава-сан красивый! Не как мужчина, который может понравиться женщине, и не как женщина. Его красота существует сама по себе.

Орихиме приглашает его в дом, спрашивает, зачем он пришел, и Аясэгава-сан отвечает, что у него приказ и остановиться ему негде. И когда говорит, смотрит на нее так пристально, что Орихиме невольно краснеет. Кивает, позабыв спросить, что же у него за дело.

Аясэгава-сан занимает комнату, в которой раньше жила Мацумото-сан. Днем его нет дома, а вечером, когда он появляется почему-то всегда через окно, Орихиме готовит ужин. Ей хочется сделать для гостя что-то приятное, порадовать. Но ее стряпню Аясэгава-сан не ест, а кино, которое она предлагает посмотреть вместе, ему не нравится.

Вместо того чтобы смотреть на экран, он каждый раз разглядывает Орихиме.

— Почему вы так смотрите? — спрашивает она, но Аясэгава-сан только пожимает плечами, но взгляд не отводит. Орихиме смущенно краснеет, никак не может усесться удобно и в конце концов отправляется спать.

Она начинает приглядываться к себе, невольно всматривается в отражение в каждом зеркале, — может быть, у нее что-то с лицом? Или испачкалась блузка? Но все как обычно. Что же он в ней видит?

Чем дальше, тем тяжелее и пристальнее становятся взгляды, и тем больше Орихиме волнуется. «Сделайте что-нибудь, зачем вы так смотрите?» — просит она про себя, но вслух вопросов не задает. И каждый вечер все повторяется. Аясэгава-сан ругает ужин, садится рядом на диван и рассматривает ее, как картину в галерее или статую в музее.

Орихиме не может привыкнуть к вниманию, но ей ужасно любопытно, что же такого Аясэгава-сан в ней находит, и даже немного приятно, в чем она себе честно признается. Ей нравится, что ей любуется кто-то прекрасный, ей, самой обычной девушкой.

В последний день перед возвращением в Готей Аясэгава-сан обещает, что научит ее готовить. Орихиме только смеется. И надеется, что наконец поймет причину его внимания.

* * *

Огурец, лук-порей, кабачок, дайкон. Юмичика раскладывает продукты перед Орихиме: зеленый, белый с зеленым, зеленый и снова белый. Потом меняет местами дайкон и огурец.

Теперь овощи лежат как надо.

— Смотри, все просто.

Но Орихиме только качает головой:
— Нет, Аясэгава-сан, я вам очень благодарна, а все-таки тут не хватает сладкой бобовой пасты. Все слишком безвкусное.

Юмичика смотрит на нее с недоверием, смотрит и засматривается. Так случается каждый раз, когда он видит Орихиме. Яркая картинка на серой стене, кусочек красоты, случайно выхваченный по пути. Юмичика вглядывается пристально, каждый раз пытается понять, в чем ее природа.

— Аясэгава-сан? — Орихиме улыбается, мягкие губы чуть приоткрываются, белые зубы влажно поблескивают. Юмичика изучает ее рот, мучительно ищет формулу.

— Аясэгава-сан, вы иногда так смотрите… — Орихиме берет со стола дайкон, приподнимает на ладони, как будто взвешивает. Они сидят на кухне, просторной, светлой, сияющей. Здесь нет идеального порядка, как любит Юмичика, но находиться тут приятно.

— Ты красивая, — говорит он, хмурясь. Он никогда не называл красивой ни одну женщину, но когда увидел Орихиме, сразу понял — она прекрасна.

Юмичика живет в ее доме уже две недели, и каждый день пытается понять, почему она кажется ему красивой. Он знает — дело не во внешности. Не только во внешности. Но в чем? Может, прикоснувшись к ней, он догадается.

Сегодня последний день, завтра Юмичика возвращается домой, в Готей, к обычной, приемлемой и понятной красоте.

Но сейчас у него еще есть шанс разгадать ее тайну.

Он забирает у Орихиме дайкон, кладет на стол, сжимает ее руку, гладит пальцами розовую ладонь.

— Аясэгава-сан, — удивленно произносит Орихиме. Ее голос похож на прикосновение шелка и одновременно на звон колокольчиков в новый год. Он радостный, ясный, чистый, ни ноты фальши, ни тени печали. Юмичика переводит взгляд с маленькой руки на лицо.

Орихиме стремительно краснеет, но в глазах загорается огонек — любопытство? Ей интересно, что будет дальше. В глазах, с редким кошачьим разрезом, то ли серых, то ли синих, — веселый интерес. Юмичика проводит по бровям, касается ее ресниц пальцами, и Орихиме зажмуривается.

Не спрашивает ни о чем, и это тоже красиво. Юмичика очерчивает линию бровей, гладит скулы, трогает губы. Орихиме зажмуривается сильнее, подается вперед, едва заметно, и на подушечках пальцев остается влажный след.

Сердце бьется быстрее, Юмичика выдыхает. Возбуждение разгорается внутри. Влечение к красоте.

Он оглаживает округлый подбородок, восхищается чистотой линии, гладкостью кожи. Ведет по шее, стараясь запомнить изгиб. Во всех ее чертах — невинность и ясность.

Касается ладонями выступающих под белой футболкой сосков, обводит тяжелые полукружья. Орихиме дышит тяжело и жарко, и Юмичике хочется послушать, как бьется ее сердце. Он наклоняется, прижимается ухом — каждый удар отдается в висках, стучит прямо в барабанную перепонку. Напряжение, болезненное, тянущее внизу живота, становится почти непереносимым.

Юмичика прижимается губами к выемке между ключицами, вдыхает будоражащий сладкий запах бобовой пасты, пионов, весны и молока. Целует влажную шею, аккуратную раковину уха, проводит по ней языком. Мочка бархатная, Юмичика чувствует ее красоту, красоту части прекрасного целого на кончике языка.

Не отрываясь, расчесывает теплые густые волосы, окунается в их аромат, прячет в них лицо. Ему хочется стонать от удовольствия, он придвигается ближе: колени между коленей, лоб ко лбу, — ведет ладонями по ее спине вниз, медлит и задирает край футболки, гладит горячую кожу. Ткань поднимается, открывая грудь, и Юмичика ведет пальцами по ребрам, сжимает затвердевшие соски. Орихиме вздыхает, смущенно смеется:

— Аясэгава-сан…

Юмичика не смотрит на нее. Он никогда еще не был так близко к красоте — необычной, неожиданной, новой. Красоте, которой так много, что переливаясь через край, она раскрашивает все вокруг, преображает даже то, что красивым никогда не казалось.

Перед Юмичикой — не женщина, а источник света, и она совсем не понимает этого.

Юмичика любуется им, разжигает еще ярче. Орихиме перестает смеяться, когда он чуть прикусывает кожу на шее, лижет и ласкает, когда приподнимает в ладонях прохладные груди, когда гладит девичий, округлый живот.

Орихиме стонет, сжимает коленями его бедро.

Они сливаются на один миг, делятся красотой, смешивают ее. Замирают на мгновенье, и размыкают объятья.

В висках звенит, сердце уже не колотится как сумасшедшее. После взрыва по телу растекается тепло и немота. Орихиме рассеянно улыбается:

— Аясэгава-сан, голова так кружится.

— Ничего, — Юмчиика пожимает плечами и уверенно убирает ей челку со лба. — Так лучше. Ты очень красивая, даже слишком. И самое интересное, что тебя это совсем не беспокоит.

Ему все еще хочется смотреть на нее, и теперь еще больше, потому что он знает — тайна ее красоты внутри, и дело не в теле и не в лице, и так Юмичике нравится еще больше. Он удивляется, что она вовсе не стремится стать красивой, и очень счастлив, что понял ее.

* * *

Орихиме тоже счастлива. Правда она по-прежнему не понимает, что Аясэгава-сан в ней нашел.